Не менее обильны положениями двойственными, промежуточно-переходными, опрокидывающимися мучительные перепутья бодлеровского душевного самочувствия Сполохи неистовой богоборческой мятежности (один из разделов «Цветов Зла» так и озаглавлен – «Бунт») или просветы мечтаний о блаженных островах («Приглашение к путешествию», «Плавание») порой рассекают свинцовую мглу тоски (цикл «Сплин»). И все же ужас перед необратимым ходом времени («Часы»), сердечная растрава («Полночные терзания»), крайняя подавленность («Разбитый колокол», «Осенняя песня») – умонастроения, преобладающие у Бодлера. Распространению его славы вширь особенно способствовали проникновенная чистота и «сдержанная прелесть» (Валери) в их передаче:

Будь мудрой, Скорбь моя, и подчинись Терпенью.

Ты ищешь Сумрака? Уж Вечер к нам идет.

Он город исподволь окутывает тенью,

Одним неся покой, другим – ярмо забот...

Ты видишь – с высоты, скользя под облаками,

Усопшие Года склоняются над нами;

Вот Сожаление, Надежд увядших дочь.

Нам Солнце, уходя, роняет луч прощальный...

Подруга, слышишь ли, как шествует к нам Ночь,

С востока волоча свой саван погребальный?

«Раздумье». Пер. М. Донского

От терзаний подобных бесед наедине с собственной душевной болью готов бежать, – хотя и отдавая всякий раз себе отчет в самообмане таких побегов, – «куда угодно, лишь бы прочь из этого мира». На худой конец – хотя бы на парижскую улицу: здесь на каждом шагу могут ждать встречи, позволяющие отвлечься от самого себя, мысленно переселиться в чужую оболочку, дорисовав в воображении судьбу случайного прохожего, чей облик вдруг почему-то выделился из пестрого многолюдья и запал в память («Рыжей нищенке», «Прохожей»). Так возникают в «Цветах Зла» городские зарисовки, сосредоточенные в разделе «Парижские картины», но вкрапленные и в другие части, – блистательное воплощение того «духа современности», которое Бодлер полагал одной из своих важнейших творческих задач. Оно действительно сделало его первооткрывателем лирики огромного города, столь расцветшей в XX веке. В таких проникнутых щемящей обидой за жертв несправедливо устроенной жизни стихах «Цветов Зла», как «Старушки», «Лебедь», «Вечерние сумерки», «Служанка скромная», «Вино тряпичников», «Смерть бедняков», а потом и во множестве прозаических миниатюр из «Парижской хандры»: «Старый клоун», «Глаза бедняков», «Вдовы», ряде других, Шарль Бодлер, по словам Анатоля Франса, «почувствовал душу трудящегося Парижа».

Бодлеровские стихи о Париже отличает меткая достоверность крохотных зарисовок выхваченного на лету, прямо из потока уличной жизни, сохраняющая всю их непосредственную свежесть. А вместе с тем здесь во всем сквозит какая-то зачарованность одновременно радужным и жутковатым волшебством обыденного. Подробности то и дело прорастают скрежещущим гротеском бреда наяву, словно перенесенным с кошмарных средневековых гравюр, либо пробуждают память, вытягивая за собой ассоциативную цепочку печальных, дорогих уму видений («Лебедь»). И подобно тому, как это происходит при погружениях Бодлера в душевные толщи, взор его, обращенный на городскую жизнь, избирательно и напряженно внимателен к положениям переломным, стыковым.

Излюбленное бодлеровское время суток – сумерки, излюбленное время года – осень, когда увядание и рождение, сон и бодрствование, покой и суета теснят друг друга, когда блики предзакатного или встающего солнца рассеянно блуждают, а все очертания зыбко колеблются, трепетно брезжат – к тем самым зрелищам, что откроют вскоре французские импрессионисты в своей живописи:

Казармы сонные разбужены горнистом.

Под ветром фонари дрожат в рассвете мглистом.

Вот беспокойный час, когда подростки спят,

И сон струит в их кровь болезнетворный яд,

И в мутных сумерках мерцает лампа смутно,

Как воспаленный глаз, мигая поминутно,

И, телом скованный, придавленный к земле,

Изнемогает дух, как этот свет во мгле.

Мир, как лицо в слезах, что сушит ветр весенний.

Овеян трепетом бегущих в ночь видений.

Поэт устал писать, и женщина – любить.

Вон поднялся дымок и вытянулся в нить...

«Предрассветные сумерки». Пер. В. Левика

Мастерство «ворожащего» слова. Шарль Бодлер в таких, да и во всех прочих, случаях обдуманно добивался, по его выражению, «магии» письма – намекающего и вместе с тем отзывающегося в нас бесконечным эхом подстановок из нашей личной памяти. У него существовала своя тщательно выработанная философия творчества, сердцевиной которой было предписание соединить упорный труд под опекой ясного интеллекта, осмысленно владеющего секретами мастерства, и дар вольного воображения, этой «королевы способностей». Воображение наделено могуществом, во-первых, возвращать примелькавшемуся первозданную свежесть, внезапно увидев привычное в необычном, «остраннивающем» повороте. А во-вторых, оно по мгновенному наитию озаряет пучком сходящихся лучей самые разрозненные вещи и тем вдруг высвечивает их корневое родство. Последнее для Бодлера несомненно, поскольку природа, по его мнению, являет собой «дивный храм» со своим устроением, а все ее краски, звуки, запахи, в конце концов, суть лишь разные «коды» одного языка, какими она о себе возвещает (сонет «Соответствия»). Улавливая и облекая в слова «соответствия» между раздельными вереницами ощущений – откликов на тот или иной ряд «позывных», исходящих от сводного, где-то в самой своей основе единого вселенского многоголосия, поэт, по Бодлеру, проникает сам и вводит за собой всех желающих ему следовать в загадочную святая святых бытийного храма.

В таком виде сложившийся бодлеровский «сверхнатурализм» вскоре был подхвачен символистами, а впоследствии сделался отправной посылкой взглядов на свои задачи не одного поколения лириков Франции.

Взращенная на этой, не лишенной мистических примесей, философской почве поэтика «Цветов Зла» всей совокупностью своих искусно отлаженных, но сдержанно пускаемых в ход приемов нацелена на то, чтобы каждый раз оставалось впечатление одновременно непреложной и колдовской правды. Оно исподволь внушается бодлеровскими изысканными метафорическими сплавлениями, текучей звукописью строк, ритмически жестких, строго уравновешенных, и всем архитектонически выверенным пространством отдельных лирических пьес, плотно насыщенных разрядами внутренних перекличек. Здесь ворожба чеканна, а хаос душевной смуты кристаллизовался в стройный прозрачный космос.

Мастерство Бодлера мужественно: по словам А. В. Луначарского, он «знает, что жизнь представляет собой мрак и боль, что она сложна, полна бездн. Он не видит перед собою луча света, он не знает выхода. Но он от этого не отчаялся, не расхандрился, напротив, он словно сжал руками свое сердце. Он старается сохранить во всем какое-то высокое спокойствие... Он не плачет. Он поет мужественную и горькую песню именно потому, что не хочет плакать».